В заключительной части семичасового интервью, взятого журналистом Полом Киммеджем у Флойда Лэндиса, опальный гонщик рассказывает о событиях, которые произошли после его разоблачения в 2006-м году, о своем моральном состоянии, о драмах в своей семье, о судебных тяжбах и мотивах, которые подтолкнули его к попытке доказать свою невиновность. Он рассказывает, с какими трудностями столкнулся в ходе разбирательств, и как постепенно подходил к осознанию того, что должен рассказать свою правду. Он пытается объяснить свои действия: не только то, почему он сам признался в применении допинга, но почему назвал имена других гонщиков. И в заключении Пол Киммедж публикует свою переписку с Флойдом Лэндисом, которая проливает свет на решение американца навсегда покинуть велоспорт, которое он огласил несколько недель назад.

- Пэт Маккуэйд также утверждает, что говорил тебе сказать правду.

- Он не говорил мне сказать правду, он говорил мне, что я никак не смогу выиграть, если буду бороться, что я просто должен сохранить свои деньги и остаться дома. И он был прав! Но я абсолютно уверен, что он не хотел, чтобы я говорил правду, иначе он бы просто такого не сказал. В тот момент его совет был таким: «Флойд, ты козел  отпущения, просто смирись с этим». Он не сказал: «Флойд, скажи правду». Я просто пытаюсь прояснить, как он это сформулировал. Для меня это не то же самое – имел ли он в виду это или нет, я не знаю, но так я все воспринял.

- В тот момент выступил Фрэнки Эндрю?

- Да, той зимой, как мне кажется, в конце 2006-го.

- Разве это не помогло тебе в некотором смысле?

- Я вроде как завидовал ему в то время. Я наблюдал за тем, что он делает. Он сказал: «Я делал это, и мне плохо, я чувствую себя виноватым», и это был конец. Но я был за этим, я был за водопадом. Я знал, что могу сказать это, но для меня это не было бы концом. Я не собирался уходить, и я не был морально готов к этому, я не мог этого сделать. Так что я завидовал ему, завидовал тому факту, что он смог это сказать, решить, что пусть будет так. Мне хотелось тоже суметь сделать такое. Но я знал, как сложно сказать правду, и плюс, вдобавок ко всему, я не хотел, чтобы кто-то еще оказался в такой ситуации. Я имею в виду, что есть много парней, о которых я забочусь, которые мне нравятся, и я не хотел, чтобы они прошли через это. И я думаю, что они остались в гонках еще, по крайней мере, лет на пять, зарабатывали на жизнь и делали то, что хотели. Я чувствую себя лучше от того, что у них есть по крайней мере это. Я знаю, что собираюсь навеки причинить горе, назвав других людей, но я не знаю, как еще рассказать историю. И история не закончится, даже если ты говоришь правду, но еще есть люди, в нее вовлеченные, и это плохо, но…

- Итак, ты вернулся в Калифорнию после фиаско в Мадриде, и через две недели Дэвид покончил с собой?

- Вероятно, через неделю после того, как я вернулся домой…. Так что через две недели после Тура.

- Я знаю, это больно для тебя, но ты не мог бы рассказать об этом, пожалуйста?

- Я проводил большую часть времени на телефоне, разговаривая с Говардом Джейкобсом или адвокатами, пытаясь понять, что делать с тем, что произошло несколькими днями ранее. Брат Эмбер, Макс, оставался с нами. Он стоял около задней двери, и тут зазвонил телефон: это была Роуз, и он ответил на звонок. Он сказал: «Привет», а потом его голос сорвался, он побелел, и как только я увидел его реакцию, я понял, что Дэвид умер. Он почти потерял сознание. Я подхватил его, усадил и сказал: «Макс, дай мне телефон». Он ответил: «Нет». Он не отдавал мне телефон. Он начал плакать. Я сказал: «Дай мне телефон», и наконец он отдал мне его. Я спросил: «Роуз, что происходит?». И она ответила: «Дэвид застрелился». Я спросил: «Он мертв?», но она не хотела признавать, что он мертв. Она сказала: «Ох, его мозг еще функционирует, он в больнице, но я не знаю, выживет ли он». Я сказал: «Так, Роуз, где ты?». Она ответила: «В больнице», и я сказал: «Просто оставайся там, мы приедем». И мы поехали в больницу, но доктора не позволили нам его увидеть, потому что он стрелял себе в голову. Арни был там. Он пытался успокоить Роуз и Эмбер. Я помню этот разговор, он сказал: «У людей часто бывают проблемы с сердцем или другие заболевания, иногда они выживают, а иногда умирают, но люди редко так же смотрят на психические заболевания. Но это то же самое, иногда они не выживают. Дэвид страдал депрессией всю жизнь, и иногда это фатально». Странность была в том, что это реально не повлияло на меня, потому что я уже был в шоке, и все, что я делал, было просто реакцией. Не то что бы мне было все равно, это было… мне было уже настолько плохо, что от этого мне не стало хуже. Роуз была совершенно потеряна. Она приехала к нам домой на время и осталась там, и я пытался разговаривать с ней, когда у меня была возможность: «Слушай, все будет хорошо. Я прослежу, чтобы все было в порядке. Мы найдем способ пройти через это». Но я думаю, что в то время я не мог оценивать ситуацию, потому что я не мог заглянуть вперед. Я не знал, что это займет так много времени. Возможно, это даже хорошо, что я этого не знал, потому что я бы не знал, что мне с этим делать.

- В самом деле?

- В тот момент я оказался в больнице с сильными болями в груди. Я думал, что умираю. Я сделал все тесты и думал, что умираю. Я не знал, что происходит, но я предполагаю, что это был просто стресс. Мне сделали МРТ и все остальное и сказали, что я в порядке, но это не проходило в течение недели. И, честно говоря, не возвращалось до сих пор (пока я не начал об этом говорить), но это не то, что тогда. Я не мог поднять руки над головой, моя грудь сжималась, и что-то в этом роде я чувствую сейчас… но не волнуйся, ты не вызовешь у меня сейчас никаких приступов. Так много всего и сразу случилось тогда. В тот момент я мог просто смириться с тем, что оказалось передо мной, и поэтому я принял так много недальновидных решений. Я думаю, что кто-то, глядя на все это со стороны, мог бы сказать: «Почему бы ему просто не сказать правду?», но это было не так просто. И это не могло что-либо исправить. Моя жизнь перевернулась бы с ног на голову, вне зависимости от того, сказал бы я правду или нет, и я был просто не в состоянии даже подумать о том, чтобы сменить тактику.

- Дэвид не приезжал повидаться с тобой, когда ты вернулся из Мадрида?

- Нет. Дела в его ресторане шли неважно. Я одолжил ему денег и с удовольствием дал бы еще, и я не позвонил ему, так как был уверен, что если ему что-нибудь понадобится, то он просто попросит, и я просто… я не видел его. Не так уж долго, но достаточно долго для лучших друзей… так что да, как бы странно это не звучало, я не увиделся с лучшим другом, и думаю, что он смотрел на это с той же позиции. Потому что он думал в каком-то роде так же, как и я, что если мне что-то понадобится, то я попрошу, и он не хотел беспокоить меня. Я говорил с ним по телефону один или два раза, но никогда больше его не видел. А он жил всего в часе езды, но…

- А когда ты говорил с ним по телефону?

- Он вел себя так, как будто был в порядке. Он не хотел подвергать меня еще какому-нибудь стрессу. Он так ничего и не сказал.

- И ты не можешь объяснить мотив того, кто отнимает у себя жизнь?

- Нет, это невозможно. Проблема в том, что выигрыш на Туре был таким великолепным событием, таким огромным, и как отделить все, что происходит в этом контексте, и сказать, что ничего не имеет общего с этим? Для меня это было не трудно, потому что мне было уже настолько плохо, что на самом деле ничего не изменилось. Я просто добавил это в мой список: «Это еще одна вещь, о которой я собираюсь забыть, пока не смогу с этим смириться». Если бы я задумался об этом, я был бы просто убит. Я не знаю, что это значит, но я и не хочу выяснять.

- Твое решение идти в арбитраж и потратить свои деньги на борьбу по этому делу… я хочу сказать, если ты принимал допинг – а ты принимал, - какая в этом логика?

- Моей первой реакцией было: «Я должен это сделать, потому что я не могу представить себе, как признаться прямо сейчас». Но со временем, когда я начал понимать обстоятельства и детали дела, я стал все больше и больше разочаровываться в том, как все это происходило. Я был расстроен тем, как был проведен тест и тем, как бессистемно работает лаборатория, но я был еще больше разочарован тем, как работали политики, и таким образом я стал козлом отпущения. У меня не было того, что было у Лэнса: у него был позитивный тест на Тур де Франс, и USA Cycling защитили его. Я говорил с теми парнями и просил их о помощи, и они в основном говорили мне, что у меня будет команда, и я смогу вернуться в велоспорт. Мне нужно было просто молчать, и я бы получил команду.

- А как насчет возможности получить двухлетнюю дисквалификацию, или все же лучше было бы признать себя виновным и сохранить свои деньги?

- Кого волнуют деньги? Кого?

- Тебя нет?

- Нет, парень, у меня не было денег раньше, и у меня нет денег сейчас, и я все тот же. Здорово иметь деньги, это все упрощает, но я могу зарабатывать деньги, занимаясь чем-то другим. Мне не нужно только уезжать в закат и рассказывать людям, что я богат, - какое это имеет значение? Да, я не хотел бы тратить все мои деньги. В тот момент я думал, что у меня будет возможность гоняться снова и заработать на достойную жизнь, но это не значит, что меня беспокоило, что я могу зарабатывать себе на жизнь чем-то другим. Но окончательный ответ на этот вопрос: кого это волнует? Я бы потратил больше, если бы у меня они были.

- Насколько ложной была твоя книга "Positively False"?

- В части допинга; история моей жизни, я был совершенно счастлив и очень горд, но, к сожалению… там проблема с допинговой частью.

- Расскажи мне о Floyd Fairness Fund (Фонде справедливости Флойда). У тебя было несколько крупных и мелких жертвователей, и на фотографии, которую я хочу тебе показать, изображен твой сторонник с плакатом «Флойд невиновен» (я показываю ему фотографию). Что творилось в твоей голове в тот момент?

- Со мной все хорошо, потому что я знаю, что если бы я потратил десять часов на разговор с ним и рассказал бы ему что произошло, он бы понял… ну, может, он и не понял бы, но, по крайней мере, лучше бы осознал, как я пришел к принятию этих решений. Он мог бы не согласиться, но, по крайней мере, имел бы лучшее представление. Но я не могу с ним поговорить. Я не могу сказать правду, потому что, если расскажу факты прессе, то выйдет неправильно. И я собираюсь разорваться на части среди других людей, и я не могу объяснить ему, почему я делал то, что делал, просто потому, что у меня нет времени. Я бы с удовольствием. Я хотел бы сесть с каждым человеком и просто объяснить каждому, но с чего начать? Где я могу вернуться к началу? Я хочу сказать, что эта та проблема, которая была у меня с заявлением Джонатана, где я якобы должен просто рассказать все о том, что я знаю о себе. Но это вообще не история. Это не правда. Есть нечто большее, чем просто допинг. И если ты не видишь полной картины, то ты ничего не знаешь. Но я не хотел быть парнем, который должен это объяснять, но в конце концов я решил, ну ладно, и я собрался объяснить, и вот мы здесь. Но я не знаю, если бы я тогда сказал правду, заставило бы это чувствовать меня как-то по-другому. Я все еще был в шоке, мне все еще было плохо. И просто принять все, что случилось, было так трудно, что я не был готов сказать правду, я был не готов попытаться это объяснить. И да, возможно, я ждал слишком долго, но я не мог облечь это в слова, и я чувствовал себя так все эти пять лет, и я надеюсь, что люди просто сделают мне скидку за эти сомнения.

- А что с крупнейшими сторонниками? Ты говорил кому-то из них?

- Большинству из них да, потому что у них был финансовые интересы в Tailwind Sports или USA Cycling, и я полагал, что изложу им факты, и если они помогут потом… Я имею в виду, так мне посоветовали Джим Очович и Стив Джонсон из USA Cycling. Я говорил с ними открыто обо всем этом, и их совет был: «Пройди через это, и ты вернешься в велоспорт, но нам жаль, мы ничем не можем помочь тебе». И опять же, я мог сказать правду, не обвиняя никого, но все указания заключались в том, что нужно быть мудрым, нужно быть разумным, что нужно просто заткнуться и пойти домой. Но я не мог этого сделать – может быть, это вина моего характера, - я не мог просто взять и пойти домой. По большому счету, я ошибался, но я сосредоточился на части, в которой был прав, и этим все оправдывал.

- Как все это повлияло на твои отношения с Эмбер?

- Нет сомнений, что вся моя жизнь была бы другой, если бы этого не произошло. Я не могу сказать, что, если бы этого не случилось, все всегда было бы замечательно, но было бы не так. Я стал одержим борьбой с этим больше, чем я был одержим велогонками. Я проводил по 24 в сутки, изучая материалы. Я стал ученым и юристом, и я проводил все свое время в юридической фирме. Я не мог остановиться и задуматься; я не мог отдыхать, я не мог спать, я не хотел останавливаться, я хотел работать по 24 часа в сутки до тех пор, пока все не исправится. Это был единственный способ пройти через все это. Это разрушило все вокруг меня, повлияло на все. И я переживал за многих людей, много близких мне людей прошли через это… ну, не так, как я, но они как будто эмоционально вкладывались в Тур де Франс, как это делал я…

- Ты говоришь, эмоционально вкладывались в Тур де Франс. Но ты же говоришь о своей жене. Разве она могла вообще слышать о Тур де Франс?

- Нет, я говорю в целом о людях вокруг меня, но ты прав. Что касается нее, то ее не волновало это, но я считаю, что был эгоистом, я был в шоке и был даже не способен задуматься о том, все ли в порядке у других, было ли это сразу после Тура или еще когда-то. Меня просто не волновало что-либо еще, все, что меня заботило, - это необходимость все исправить, и я был одержим этим. Это было не нормально, но таков был мой способ справиться с этим. Я просто не мог бросить это. Я просто не мог куда-то уйти и забыть это.

- Как насчет процесса написания книги? Это помогало?

- В то время помогало немного, но я не хотел бы ее писать. Я должен был, потому что мне нужны были деньги. Мне заплатили 130 тыс. долларов, которые были потрачены на адвокатов, и я должен был сделать все, что мог, чтобы оплачивать все это. Я знал, что должен подождать и написать настоящую книгу. Я знал, что это была плохая идея, но я не мог со стороны посмотреть на то, что происходит на самом деле. Я просто не мог этого сделать. Это звучит безумно, что с одной стороны ты знаешь, а с другой нет, но…

- Но это и было своего рода безумие, не так ли?

- Это была настолько запутанная ситуация, что я не мог в ней разобраться… Я делал, что мог, и потом, на другом уровне, вывод был еще более сложным: «Что если бы еще что-то случилось в это время, и я должен был бы признать это? Что если бы было больше доказательств? Или кто-то рассказал бы? Что тогда?». Было так много всего, что могло произойти, и я просто решил: «Я не в состоянии все это контролировать».

- Расскажи мне о ночи, когда разбил фарфоровую чашу, которую получил за победу на Туре?

- Это было утром, когда мне позвонил Морис, мой адвокат, и сказал, что они собираются огласить судебное решение на первом слушании, на слушании USADA. В тот момент я начинал осознавать реальность, но все еще сильно надеялся. Я думал, что это шанс, что они скажут что-то вроде: «Мы думаем, что он принимал допинг, но мы не можем работать с результатами лаборатории». Это был мой лучший возможный сценарий. Я отказывался верить, что все пойдет не так, я отказывался готовить себя, потому что я не мог думать наперед, и все, что я мог, это сказать себе: «Это сработает, все наладится». Мои друзья, Уилл и Брент, оба были там в то утро, и мы собирались выехать потренироваться, и тут этот звонок, когда нам сказали, что решение будет оглашено через 20 минут или около того. Мы проехали полмили, а потом вернулись назад, и я просто сидел в гараже. У меня было 20 минут, чтобы обдумать, что может произойти, и чем больше я думал, тем больше я сходил с ума. Потом позвонил Морис и сказал: «Мы проиграли», и он хотел объяснить мне, а я сказал: «Мне плевать, я не хочу слышать о причинах». Я вошел внутрь и попытался поговорить с Эмбер, но она лишь заплакала, потому что уже было большое напряжение. Я уже был одержим этим, и думаю, она знала, что это станет только сильнее. Я поднялся наверх и прошел туда, где он (трофей) хранился, и я проходил мимо него сотни раз, и каждый раз, когда я проходил мимо, мне хотелось его разбить. Я не знаю, я думал, что от этого мне станет лучше, просто продемонстрирует, что мне не нужна эта дурацкая вещь, что я не хочу его. Это был не я. Я был сам не свой, и, проходя мимо, я просто схватил его и сказал: «Я собираюсь его разбить», и разбил. Я чувствовал себя лучше минут пять (улыбается) и никогда об этом не пожалел. Хорошо было избавиться от него, и я был счастлив, что он исчез, но Эмбер не была счастлива…

- Не была?

- Нет, она взбесилась, потому что к тому моменту у нас осталось не так уж много. Я продал большинство вещей, что у меня были, - все желтые майки и вещи, - чтобы попытаться добыть денег; все, что я когда-либо получил, все то дерьмо, что ты получаешь на Тур де Франс исчезло, и это было единственное, что оставалось. Она не пришла в восторг от того, что я разбил его. Я предполагаю, что у нее оставались какие-то сентиментальные чувства к этому призу, просто потому, что он был частью ее жизни.

- То есть ты говоришь, что этот трофей делал тебя кем-то, кем ты не являлся?

- Да, это стало поворотным пунктом в моей жизни, где я лгал, и я больше не хотел лгать. Я имею в виду, что меня спрашивали о препаратах и раньше, но не так: невинные люди не были во влечены в это раньше. Люди, которые были вовлечены в это до этих событий, люди, которые имели возможность выигрывать, они были на допинге точно так же, как и я, и я не чувствовал, что отнимал что-то у кого-то. Но теперь я это делал. Теперь были люди, которые не заслуживали того, чтобы быть связанными с этим, и все было слишком сложно, чтобы просто уйти, и эта вещь (трофей) была последним осколком, который олицетворял то, что заставляло меня делать это. И я был разочарован в себе, что что-то настолько глупое – велогонка! – могла заставить меня делать это. Я хотел уйти, вот и все. Это был один из множества иррациональных поступков, которые я совершил, но, по крайней мере, я больше не должен был смотреть на него после этого, и через какое-то время я решил, что я просто должен сказать правду – оба раза я всерьез рассматривал возможность сделать это, но я начал думать о том, как это повлияет на других людей, и…

- Почему ты подал апелляцию, когда проиграл дело в USADA?

- Потому что я был уверен, что… опять же, я узнал много всего по ходу дела, чего я не мог знать раньше, но я был относительно уверен, что судьи в первом деле слишком вложились в победу другой стороны. Я думал: «ОК, у нас есть апелляция в CAS, где есть разумные судьи, которые к нам прислушаются». Я еще не был готов сдаться, но что меня огорчало – они не собирались все ускорять. Они обвиняли меня, что я торможу дело, но я потратил миллион долларов на пересылку документов туда-сюда с ВАДА, просто чтобы получить документы из лаборатории. Они не давали мне их. Они говорили: «У тебя нет на это права». Это не уголовная система, где ты имеешь право на показания против тебя, и я потратил шесть или семь месяцев, чтобы получить бумаги. А потом потребовалось три месяца, чтобы проанализировать их, а затем первое слушание закончилось. И потом было второе слушание, где было три разных судьи из трех разных стран, было сложно назначить дату, чтобы она подходила для них всех, и в итоге это заняло еще девять месяцев. А потом у них заняло еще три с половиной месяца, чтобы выдать мне решение, так что в итоге мне потребовалось два года, чтобы получить вердикт.

А потом у меня отняли еще шесть месяцев, потому что я вынужден был урегулировать дело во Франции – потому что я не мог судиться по двум делам, находясь в двух разных местах, - и они использовали это против меня. Я потратил два с половиной года и был расстроен этим. Чего бы мне это ни стоило, я больше не верил в это. Таким способом никогда не решить проблему допинга, весь процесс должен быть полностью преобразован, но с другой стороны, и я не лучше, потому что, пока люди не говорят правду, ничего не решится, так что я должен внести свой вклад.

- Когда вы с Эмбер дошли до расставания и развода? Что было решающим моментом?

- Это был просто процесс. Это длилось, возможно, год, после того как я выиграл Тур, и все было просто… я был просто не в себе.

- У вас не было общих детей?

- Нет, у нас никогда не было детей, но Райан действительно мне как дочь. Я никогда не удочерял ее, но я забочусь о ней, и она зовет меня папой.

- Ты хотел детей?

- За последние пять лет я никогда даже не задумывался об этом. Я не мог. Последнее, что мне было нужно, это еще больший стресс, к тому, что у меня уже был, и…

- А раньше? Вы ведь были женаты в течение шести лет, прежде чем ты выиграл Тур?

- Да, но до этого я всегда чувствовал себя молодым и что время еще придет. И когда это произошло, и прошло пять лет, и в каком-то смысле они ощущались как миллион лет, а в некоторых – как один день. В свете таких перспектив, я был не в состоянии думать о том, чтобы привнести в свою жизнь еще больший стресс. Я имею в виду, на пике всего этого, через месяц после того, как Дэвид покончил с собой, мне прооперировали бедро (заменили сустав), и я не мог ходить в течение шести недель и был на обезболивающих. Все буквально шло одно за другим. Если я никогда больше не почувствую такого, то для меня это будет отлично. Все проходят через определенный период в своей жизни, или через несколько таких периодов, когда они находятся в состоянии огромного стресса, и я надеюсь, что это был мой такой период. Я надеюсь, что смогу найти способ просто быть счастливым без постановки каких-либо слишком высоких целей, или найду способ быть счастливым, просто помогая людям, или что-то еще. Но сейчас я должен быть в состоянии сказать правду, и если я не смогу сделать этого, то значит, я не в состоянии помочь кому-то еще.

- Было такое, что ты падал на самое дно?

- Парень, это было раз десять – я всегда думал, что это нижний предел, но я был уже настолько низко, я на самом деле был в депрессии последние пять лет. Были времена, когда мне было лучше, и я думал, что чувствую себя хорошо, но на самом деле мне никогда не было хорошо, было просто чуть лучше, чем раньше. Я не мог вспомнить, как это – быть в порядке. Дело в том, что можно ожидать, что я был на дне, когда решил сказать правду, но я прошел через все тяжелые времена, и мне начало становиться лучше, и я наконец-то гонялся на моем велосипеде в прошлом году (в 2009-м). Я не выступал как следует. Я просто в целом чувствовал себя ужасно в этой ситуации и не мог сосредоточиться на этом, но для меня это было хорошо: у меня появилась рутина, и я ставил перед собой маленькие цели, и даже если я их не достигал, это уже было что-то, правда? И прошел еще год, прежде чем я ощутил это… снова почувствовал себя человеком. И нижний предел остался позади. С тех пор дела пошли на лад. Я до сих пор не в полном порядке, но я уже не чувствую себя полностью оторванным от мира, как чувствовал раньше. И мне повезло, что я в своей жизни никогда не подвергался действию наркотиков или чего-то еще, или все же у меня были реальные проблемы, но это никогда не приходило мне в голову.

- А как насчет алкоголя? Ты пил?

- Какое-то время да, я пил. Я имею в виду, не дни напролет, каждый день или что-то в этом роде, но я выпивал несколько рюмок каждый день в течение довольно долгого времени, но я достиг точки, когда понял, что нужно остановиться. Я просто прошел кое-какую терапию и понял, что просто снова пытаюсь заставить себя не думать – просто на этот раз это было употребление алкоголя, а раньше – тренировки на моем велосипеде. Я понял, что у меня ничего не наладится, если я буду просто всего избегать. Я не мог вернуться и все изменить. Я не мог изменить факты. Факты останутся теми же навеки, так что если я буду просто отрицать их существование, я не смогу пройти через это. Так что мне пришлось столкнуться с этим, и это было вроде турбулентности – эмоции скакали вверх-вниз, и я просто пытался осознать все, пытаясь понять, каким будет итог. Или что случится со мной, я не знал. Некоторые адвокаты говорили мне, что я могу быть арестован за дачу ложных показаний и попасть в тюрьму, некоторые говорили: «Просто не делай этого, потому что ты получишь иск». Я должен был пройти через все это и взвесить все эти варианты, которые могут со мной случиться, и, в конце концов, я пришел к тому, что мне было уже все равно, каким был риск, я собирался заплатить за то, что я сделал, и со мной все было нормально. Я надеюсь, что это будет не тюрьма, но если будет так, то, по крайней мере, когда я выйду оттуда, я смогу сказать правду, и мне станет лучше. И я буду лучше спать по ночам и не буду беспокоиться о том, что мне будет сниться, или думать о том, как все могло быть, потому что все уже никогда не будет так, вот и все, все кончено. Когда я пришел к этому, то решил говорить правду и должен был попытаться выяснить, что делать, потому что для этого нет шаблона…

- Практически каждого допера за последние пять лет в пелотоне встретили с распростертыми объятиями, но не тебя. Почему так?

- Потому что я пытался обратить внимание на коррупцию в системе, а они не указывают на UCI, не указывают на ВАДА, но, черт возьми, я не хочу опускаться до этого, я не такой.

- А как насчет несправедливости всего этого? Ты должен был это осознать, когда не получил возможности ездить за команду Про тура в 2009-м?

- Было ясно, что я никогда туда не попаду.

- Ты спрашивал?

- Да.

- Кого ты спрашивал?

- В конце 2009-го я сделал несколько звонков…

- А не раньше?

- Нет. До этого я решил, что скажу правду в июле 2008-го, но потом я опять впал в депрессию и решил, что я не хочу этого делать. К концу того года доктор Кей и еще несколько парней, которые помогали мне деньгами и в каком-то роде знали факты, подумали, что было бы здорово, если бы я вернулся в гонки, и предложили финансировать команду. Потому что я не хотел идти и просить команду, я знал, что если пойду в команду Про тура и попытаюсь гоняться, то мне откажут, потому что я не сидел на велосипеде три года. Я ничего не делал, я только пил и торчал в юридических фирмах. Так что мне повезло иметь таких друзей, которые могли вложить в это миллион долларов. Мы не смогли вложить достаточно денег, чтобы мне действительно платили, - в отличие от Лэнса, в тот год я на самом деле гонялся бесплатно, - но меня это не волновало. Я просто хотел гоняться и думал: «Может быть, мне станет лучше», но мне не стало. В какие-то дни все было в порядке, мне удавалось как следует тренироваться, но в другие дни я был сам не свой…

- Ты казался каким-то особо раздражительным на Туре Калифорнии.

- Я таким и был, потому что в тот момент я понял, что должен действовать быстрее, что я просто должен очиститься. Это был первый раз, когда я был допущен к гонке, и у меня в голове засела мысль, что раз я чего-то здесь добился, то все теперь будет по-другому, что я вспомню, каково это, и стану лучше. И я попал туда и сразу же понял, что ничего не будет так до тех пор, пока… по крайней мере, до тех пор, пока я не скажу правду.

- Тот факт, что Лэнс также вернулся к гонкам, добавил что-то в коктейль?

- Конечно, это очень раздражало, но не больше, чем множество других вещей, которые я пережил. Я в полной мере осознавал, что UCI может сделать что-то с этим, но не делает, я был в полной уверенности, что USA Cycling защищает Лэнса и не поможет мне, так что я обвинял их точно так же, как и его. Но я не выделял его. Я имею в виду, что хоть и рискую оставить впечатление, что все это было из-за него, но было еще множество вещей, которые раздражали меня, хотя я и не стану отрицать, что для меня это было проблемой.

- То, что его снова чествовали как героя?

- И то, что ему было позволено вернуться до того, как он должен был получить возможность вернуться. Я спрашивал об этом USA Cycling, и они ответили, что это потому, что у него никогда не было позитивных тестов. И я указал на то, что этот факт был неправдой, и они сказали: «Ну, UCI говорит другое», и это получалось раз за разом. Но в конце концов плотину прорвало, вот что случилось.

- Перед тем, как я перебил тебя, ты сказал, что связывался с командами Про тура в 2009-м.

- Да, я связывался. Я спрашивал Воутерса, потому что он, по крайней мере, сказал бы мне правду. Он сказал, что свяжется с обществом Тур де Франс и спросит их, будут ли они согласны. Я сам с ними не общался, но, если верить ему, то он позвонил им, и они сказали, что не уверены, и что они с ним свяжутся. Но так и не связались. Таков был его ответ – они не дали ему ответа. Он не хотел идти на риск. Я также говорил с Йоханом (Брюнелем), и он сказал, что нет никакой возможности для новой команды, какой была RadioShack, нанять меня и участвовать в гонках.

- Но Брюнель – это тот же парень, который хотел нанять Бассо.

- Нет, я понимал, поэтому я просто спрашивал. Я знал, что был кто-то… может быть, им не говорили конкретно, но они знали, что просто не могут нанять меня. Так что потом я решил гоняться за Rock Racing. Я не хотел гоняться за (Майкла Болла) по разным причинам – я знал, что с точки зрения пиара, это было худшее, что я мог сделать, но мне также не нравился этот парень. Но это был мой единственный вариант, никто больше не хотел нанимать меня, и я подумал: «ОК, я рискну». И потом, по его словам, основной претензией UCI было то, что он нанял меня, и это вызвало проблемы с получением лицензии. Я не знаю, верить ли ему. Я не верю, что UCI не сделали бы этого, но я не знаю, верить ли тому, что это была единственная причина, было много вещей, которые были против него, так что с его стороны сказать, что в этом была только моя вина, было немного странно. Они уведомили его о том, что у него нет команды, в феврале, а затем, что тоже странно, и мне сложно поверить в то, что это совпадение, - спустя несколько недель они уведомили меня, что я исключен из соревновательного списка тестируемых, что добавляло мне еще шесть месяцев, потому что, пока я был вне списка, я не мог быть в команде еще полгода. И я не просил, чтобы меня оттуда вывели, у меня больше не было контракта с командой, они могли спокойно прийти и проверить меня. Вот что это было. И я решил, что собираюсь рассказать правду. И я долгое время рассматривал этот вариант со всех сторон, и был все ближе и ближе к признанию того, что это то, что я должен сделать, но я решил: «Ладно, даже если мне придется причинить боль и потерять друзей, но я, по крайней мере, уверен, что у меня самого нет ничего, что можно потерять».

- Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что тебе нечего терять?

- В велоспорте для меня ничего не осталось. Для меня не было команды, вне зависимости от того, что я делал, все становилось все хуже и хуже до тех пор, пока я не ушел, я больше не рассматривал для себя этот вариант. И потом ход моих мыслей был таким: «Как мне это сделать? Кому я могу доверять?». Я пошел в USADA, но не назвал им никаких имен. Я сказал: «Вот что происходило. Вот как мы делали это. Что, по-вашему, я должен делать?». А они все хотели узнать имена. Они хотели знать, кто против кого дает им информацию, и в основном, как получить информацию о Лэнсе. Я сказал: «Смотрите, единственное, что может заставить меня чувствовать себя комфортно, если вы скажете, что всем дадите иммунитет. Не баньте никого, пусть все останется конфиденциальным. Просто нанесите им первый удар, если должны, но дайте иммунитет и выясните, какого черта происходит, потому что вы не имеете ни малейшего представления». У них нет представления о масштабах всего этого, однако я был уверен, что они были вовлечены в это, потому что, когда я говорил с Пэтом Маккуэйдом, когда изложил ему этот материал, он не был удивлен, но эти парни не знали всего. Так что потом я изложил кое-какие вещи по электронной почте и начал рассылать людям, и решил, что скажу все USA Cycling, чтобы показать USADA, что эти парни в реальности делают, когда такое происходит. Так что я отправил им несколько писем, чтобы посмотреть, какая будет реакция, и, конечно, я начал звонить их юристам, и Билл Степлтон связался с юристами USA Cycling и попросил поговорить со мной, прежде чем они поговорят об этом с USADA. И потому, что годом ранее мне позволили участвовать в Туре Калифорнии, я пошел к Эндрю Мессику и объяснил ему все, и он сказал: «Что ты собираешься с этим делать?». А я ответил: «Я не знаю. Я думал вернуться в USADA, но пока не сделал этого. Я хотел сказать им, но я хочу, чтобы они были справедливы, и нашли бы решение этой проблемы для всех, а не только разрушали жизни людей». И он сказал: «Да, я думаю, это хорошая идея. Я думаю, ты должен пойти в USADA». Он был совершенно ошарашен тем, что ему было сказано, и по мере того, как он продолжал задаваться вопросом, почему люди верят мне, становилось ясно, что и он мне верит. И потом в какой-то момент я стал писать большему количеству людей, потому что я становился параноиком: я стал бояться, потому что я знал, что однажды Лэнс об этом узнает и сделает все возможное, чтобы это остановить. У меня до сих пор не было четкого представления, как я собирался изложить историю, но я знал, что это должно быть публично, потому что это был единственный способ, чтобы я почувствовал себя лучше, если я расскажу историю. И потом, когда я наконец убедился, кому я могу доверять, - я был уверен в том, что могу доверять USADA, и поговорил с (Джеффом) Новицки к тому моменту, - кто-то, не знаю, кто, послал все эти электронные письма в Wall Street Journal.

- Они раскрыли историю, а потом ты дал им интервью?

- Рид (Альберготти) написал историю, которая, как мне показалось, была разумной – она не склоняла ни в одну сторону, ни в другую, - так что я просто сел и рассказал ему, дал ему большинство деталей. И я также разговаривал с Бонни Форд, потому что она всегда была справедливой, а потом я вроде как должен был сесть, сложа руки, и позволить людям говорить все, что они хотели сказать. Это ранило меня больше всего, потому что потом я уже ничего не мог сделать. Только ждать и надеяться, что я должен был сделать то, что сделал. По крайней мере, я мог признать, что это было, что пути назад не было, и постепенно я стал чувствовать себя гораздо лучше.

- Когда ты в последний раз был дома?

- Я уже некоторое время не был там. Я имел возможность только говорить с ними (с родителями) по телефону. Я звонил, чтобы сказать, что будет в Wall Street Journal, и позвонил маме и сказал ей: «Не оставайтесь дома, просто идите куда-нибудь». Я объяснил ей, что я сделал, и что мне жаль, что я лгал ей, и она сказала, что все в порядке. Она была счастлива, что я поговорил с ней, и была счастлива, что я сказал правду. Я надеялся, что смогу поговорить с ней лицом к лицу, - я должен был лучше спланировать этот момент, - но проблема в том, что у меня было так много тех, о ком я заботился, которые ничего не знали, и просто сказать им всем по телефону было очень утомительно.

- Ты кое-что сказал мне о своих родителях в электронном письме пару месяцев назад, и это меня ошеломило: «Возможно, они были правы с самого начала».

- Они были правы во многом. Тем, как они живут, тем, что их жизнь гораздо проще и гораздо… в ней можно увидеть гораздо больше смысла, если просто принять ее. И на каком-то уровне, как бы ты ни жил, ты должен принять все как есть, чтобы быть счастливым и довольным, вне зависимости от того, что это, довольствуешься ли ты малым или у тебя есть все. Пока ты не доволен тем, что у тебя есть, ты всегда будешь гнаться за чем-то или убегать от чего-то, и ни то, ни другое не является лучшим вариантом.

- Где ты сейчас?

- Я застрял между погоней за чем-то и бегством от чего-то, одновременно пытаясь быть довольным. Это то, чего я хочу, и я знаю, как это сделать, просто я нахожусь в ситуации, когда все должно встать на свои места, прежде чем я этого достигну, вот и все.

- Как ты это сделаешь?

- У меня просто займет у меня время – рассказать людям то, что им нужно знать о том, что действительно происходило, просто встретиться с ними лицом к лицу и озвучить им мою точку зрения, потому что то, что они получают из прессы – это не цельная история. И потом я смогу отпустить все и двигаться дальше.

- А в плане расследования и последствий, будет счастливый конец?

- Ну, в жизни нет такой вещи, как счастливый конец. Я имею в виду, конец никогда не бывает хорошим (смеется). Я думаю, что хорошим результатом станет, если кто-то сможет ездить на своем велосипеде и не столкнется с такими решениями (с которыми столкнулся я). То, что кто-то пострадает, или то, что какие-то люди заплатят за то, что они делали, не заставит меня почувствовать себя лучше.

- Так если Лэнсу это все сойдет с рук… не говори мне, что это заставит тебя чувствовать себя лучше.

- К сожалению, ничего хорошего из этого не получится. Но просто самого факта, что это не сойдет ему с рук, не достаточно, чтобы мне было лучше, нет. Должно быть что-то получше, чтобы следующий парень, которому представится возможность, мог сказать, что, по крайней мере, те, кто на допинге, не препятствуют тем, кто едет без допинга. Но такое не произойдет в одночасье. Но пока я буду в порядке, для меня это будет успехом; для меня, а не для расследования, не для кого-то еще.

Дополнение

   За окном была темная ночь, когда интервью закончилось. Мы пожали друг другу руки, и я отправился в Палм-Спрингс, гадая, встретимся ли мы еще когда-нибудь. Таков этот бизнес – мы выслушиваем их и покидаем, - но с Флойдом все оказалось по-другому, и мы поддерживали связь в течение нескольких последующих дней и недель. Он все еще тренировался и планировал гоняться в 2011-м, а также все еще возмущался лицемерием, с которым ему приходилось сталкиваться. 13 декабря он прислал мне электронное письмо, прочитав кое-какие цитаты на от Пэта Маккуэйда на Cyclingnews («Маккуэйд говорит, что вердикта по делу Контадора не будет до 2011-го года»):

   «F***! Я ненавижу этого козла! Он огласил мой позитив до того, как меня уведомили, а потом запросил проверку моей пробы Б, не дав мне шанса принять решение (беспрецедентный шаг для UCI), а теперь все поставлено на карту по его решению. Не говоря уже о том, что это подозрительно, что он знает о сроках вынесения приговора по делу, которое никак не связано с UCI. Смех!»

   Четыре дня спустя он прочитал интервью Морено и Арджентина и Марио Чиполлини, и прислал еще одно письмо:

   «Почему бы Арджентину и Чиполлини не пойти f*** друг друга под песню Спрингстина «Glory Days», чтобы мы не должны были слушать их чушь о том, насколько лучше они были (когда не было тестов на стероиды)».

    17 января я поймал себя на мысли о нем, и мы начали переписываться…

П.К. Флойд, нам надо поговорить еще раз. Этот спорт вреден для тебя (или для меня в этом отношении). Единственный способ для тебя обрести мир, - если ты уйдешь и никогда не оглянешься назад. Я знаю, это проще сказать, чем сделать, но я искренне верю, что ты достиг нижней черты.

Ф.Л. Я знаю, что ты прав, парень. Я не знаю, почему я продолжаю держаться за то, за что уже невозможно держаться. Я с удовольствием поговорил бы, когда у тебя будет время.

П.К. По какому номеру?

Ф.Л. Мой номер ***, но лучше сделать это в более уединенном месте, завтра, если получится. Я действительно думаю, что ты прав. Мне нужно уйти от этой запутанной истории. Я настолько разочаровался, что никому уже не доверяю.

П.К. ОК, я позвоню тебе завтра. У тебя есть любимый сайт в США для публикации? Мне нравятся ребята из NY Velocity.

Ф.Л. Мне тоже нравятся эти ребята. Я надеюсь, что они опубликуют это, потому что это последнее интервью, которое я даю за 35 лет моей жизни. Я думаю, мне просто нужно было, чтобы кто-то сказал мне это на простом английском языке. Сегодня я ухожу из велоспорта. Господи, парень, я не могу перестать плакать.

    Через 10 минут он переслал мне то, что отправил по электронной почте Трэвису Тайгарту, директору USADA:

   «Пожалуйста, исключите меня из списка тестируемых. Сегодня я ухожу из действующих велогонщиков. Я не знаю, должен ли я прийти и как-то уведомить USADA, но не хочу тратить больше ни минуты своей жизни в попытке выяснить что-либо, касающееся велоспорта. Я ухожу».

П.К. Флойд, плакать - это хорошо, но не в одиночку. Выходи из этого дома. Когда ты собираешься вернуться к своим родителям? За все годы я ни разу не говорил ни с кем, кому бы ты не нравился, действительно, ни разу, пока мы не встретились впервые. Ты хороший человек, Флойд, и у тебя есть множество блестящих качеств. Ты еще достаточно молод, чтобы начать с начала и построить новую жизнь. Ты никогда не найдешь мира и счастья в велоспорте. Это самый прекрасный спорт на свете, но он управляется теми, кто превращает его в кучу дерьма. И этого не исправишь. Погуляй, подставь лицо солнцу, и мы поговорим завтра.

Ф.Л. Я собираюсь упаковать свой велосипед и в ближайшие дни поеду к ним. Я уже чувствую себя свободным, впервые за не помню уже какой срок.

П.К. Отлично. Это именно то, что тебе нужно сделать. Следующим шагом будет держаться подальше от Cyclingnews и всех велоспортивных сайтов, но продолжай ездить на велосипеде, и ты всегда будешь отлично себя чувствовать.

    …Но было проще сказать, чем сделать, и уже спустя несколько дней он снова украсил заголовки: «Флойд Лэндис призывает легализировать допинг».

П.К. Есть только одна вещь хуже, чем чтение Cyclingnews… говорить с ними.

Ф.Л. Да, я больше никогда не сделаю этой ошибки. Пошли они!

П.К. А что в статье так сильно раздражает тебя?

Ф.Л. Проблема статьи в том, что без какого-либо контекста она гласит, будто я считаю, что допинг в велоспорте должен быть «легализирован». Во-первых, это ошибочное слово, я предложил «разрешить» его, пока не будет реального способа контролировать все в проверенном агентстве, конечно, я не предлагаю нарушать никаких законов. В настоящее время избирательные антидопинговые правила не подразумевают никакого доверия к спортсменам, было бы более справедливо, если бы препараты разрешили. Кроме того, предлагается расширять правила, которые уже имеют место быть.

П.К. ОК, это прекрасно. И последний вопрос. Многие люди были ошеломлены, когда ты назвал Майкла Барри в электронных письмах, и спустя месяц, в мае 2010-го он опубликовал следующее послание на своем сайте: «Я в шоке от утверждений Флойда Лэндиса. Несколько лет назад я ехал Вуэльту Испании и за два дня до Вуэльты тренировался с ним – один шестичасовой выезд и один двухчасовой. Я не делился и не использовал никакие запрещенные препаратов, такие как ЭПО, когда я гонялся с ним, и я встревожен его обвинениями. Лэндис либо лжет, либо по ошибке принимает меня за кого-то другого». Ты спутал его с кем-то другим?

Ф.Л. Нет таких, кто виноват больше или меньше, но пришло время сказать правду. Я понимаю трудности и риск признания в допинге. Я не в том положении, чтобы судить, потому что я также отрицал это в течение нескольких лет. Майкл Барри будет делать то, что, как ему кажется, ему нужно, чтобы защитить себя, но, к сожалению, в этом случае он выбрал тот же путь, что и я, и лжет. Для его же блага, я надеюсь, что однажды он сможет сказать правду и почувствует себя свободным.

THE GOSPEL ACCORDING TO FLOYD.

An interview with Floyd Landis by Paul Kimmage.